Стольгане Алексей Александрович	Кулешов Николай Николаевич

Представители настоящих учёных

Мои воспоминания о профессоре Стольгане Алексее Александровиче, к сожалению, очень кратки, а он заслуживает большего. Я не помню, когда он точно к нам приехал и стал деканом. Вероятно, это было во второй половине 30-х годов; он использовал обычный путь в те времена: не имея никаких перспектив продвижения в Тимирязевке, он уехал в новый (омский) вуз. Так обычно и поступали научные работники, жаждущие самодеятельности.

В это время у нас работал и другой агроном – профессор Кулешов Николай Николаевич. Первый был агрохимиком их школы проф. Прянишникова Д.Н., но, как и я, более склонный к «химии растений», а не к «химии удобрений». Его руководство «Агрохимический анализ» , изданное в Тимирязевке, было нам известно. Кулешов же был растениевод с уклоном в семеноведение.

И Стольгане, и Кулешов были в высшей степени культурными, интеллигентными, образованными людьми. Оба прекрасно знали агрономию, но Кулешов был более гибок и более и более близко знал практическую сторону специальности, тогда как Стольгане – ввиду своей хромоты – избегал поездок в хозяйства.

Вспоминаю Николая Николаевича в связи со сливами Карзина из сада Кизюрина. В то время там было много форм канадской сливы, интродуцированной агрономом Карзиным (в г. Исилькуле Омской области). Сливы и в самом деле были чудесными, особенно на фоне единственных у нас уссурийских; нельзя было пройти мимо них! Мы часто дегустировали их, любовались, а супруга Стольгане мастерски рисовала их акварелью. Николай Николаевич как-то сказал по поводу кражи из сада мальчишками: «Я уверен, что это не просто ребячьи шалости, а потребность в недостающих у них витаминах». Вот в это-то время я убедился, что Николай Николаевич плохо разбирается в фитохимии (в сливах мало витаминов). Но учение о них [витаминах. – Прим. ред.] в то время было чем-то новым, незнакомым. Помню, что К.П. Горшенин всегда при разговорах о них шутя прибавлял: «Оскорбительная кислота». Да и позднее Николай Николаевич в своих работах о семенах допускал промахи в химическом отношении.

К сожалению, от тех слив только и осталось, что акварельные рисунки «Стольганихи», с чрезвычайной реальностью передающие окраску плодов. В какой-то год все сливы погибли. Злые языки говорили, что это произошло из-за недостаточного внимания к ним А.Д Кизюрина; иные шли даже дальше: всему виной-де большой интерес к ним со стороны Ренардов (отца и дочери), претензий которых на изучение слив в его саду А.Д Кизюрин терпеть не мог.

Вспоминается Николай Николаевич и в наших поездках в колхозы и совхозы области, организованные (спорадически, но не редко) главным агрономом областного управления Матвеем Сергеевичем Каргаполовым. Это было очень полезное для нас мероприятие и очень интересное. Мы ездили в фургоне Сибаки, т.е. в обычной полуторатонке не то с брезентовым, не то фанерным кузовом. Кулешов выделялся среди спутников своей одеждой, подтянутостью и живостью. Он единственный из всей компании каждое утро брился и был в очень приличном костюме, тогда как мы все были одеты как… районные агрономы. Я и тогда, и позднее отмечал скромность Кулешова – он никогда не отстаивал свои предложения и даже никогда не пытался проявить свой авторитет, у него не было докторантского тона, он был чужд нетерпимости. Всегда ровный, спокойный он производил на всех приятное впечатление.

В те времена мы, научные работники, чаще как-то сходились вместе. Например, охотно выходили на студенческий стадион. Как-то раз мы стояли у кромки стадиона (он был между корпусом механизаторов и канавой Кизюринского сада). Жена Стольгане Екатерина сказала: Да, я не говорю уже об Алексее Александровиче, но, думаю, что и Николай Николаевич едва ли сможет прыгнуть на коня или подтянуться на турнике; вероятно, из всех профессоров это может сделать Ручкин». Я скромно согласился, ибо Николай Николаевич спортом не занимался, а у Алексея Александровича было солидное брюшко, невысокий рост и большая белая борода – на спортсмена он явно претендовать не мог. Я же был охотник, признанный не только в Сибаке.

Наступило военное время. После того, как наши институтские здания были заняты заводом № 357, мы разместились, кто где сумел. Большинство кафедр устроились в СибНИИСХозе (километра полтора от Сибаки). На мою долю выпал гараж учхоза № 2 («Огород»); он находился в овраге у самого Иртыша. Это была большая насыпушка, которую я перегородил на две комнатки. Все лишние окна я забил, оставив три тепличных рамы. В первой комнатке с одной рамой я сложил печь-плиту с двумя котлами для варки пюре на базе патоки из сахарной свёклы. Вторую комнату («Лабораторию») я обставил так, чтобы в ней разместилось 30 человек студентов; поставил столы, стулья и доску. На лекциях я стоял несколько сбоку за стойкой-тумбочкой. Сначала студенты смеялись над «аудиторией», но вскоре не только привыкли, но им нравилось… тепло, а эти не каждый мог похвастаться! Я убеждал их, говоря в шутку, что это максимальное приближение к колхозным условиям. Больше всего моё помещение сближал с деревенской хатой-лабораторией глинобитный пол, засыпанный толстым слоем мякины. Практику удалось наладить нескоро, т.к. не было электричества. Однако можно было считать, что я имел даже лучшие условия, чем городские научные работники, вынужденные ходить пешком в учхоз № 1 и СибНИИСХоз по грязи; до огорода добраться было легче.

И вот 6 января 1942 года профессор Стольгане приковылял ко мне с палочкой. Я его не ждал, но он как декан и как заинтересованный человек посчитал нужным ознакомиться с моей кафедрой. Он пришёл, думая застать энную группу студентов, с которой я должен был поехать на экскурсию. Я начал, было, оправдываться в срыве экскурсии на мельницу. Он перебил меня: «Бросьте, Василий Николаевич, оправдываться, бросьте вообще беспокоиться о качестве работы; мы работаем только для отчёта, мы никому не нужны и нас только терпят». Это так совпадало с моими наблюдениями, что я хотел похлопать ему! Алексей Александрович рассказал мне, как Наркомзем и Главвуз пытались «скушать» Сибаку; было решено закрыть её, а учхозы превратить в своё подсобное хозяйство. Осмотрев моё убогое помещение, Стольгане сказал: «Я всегда говорил, что вот именно такое помещение и нужно для вуза: дёшево, хотя и неудобно». Это была тонкая ирония по поводу крайне недостаточного снабжения нас материалами и общей обстановки в вузах.

В марте 1943 года я был у Кулешова. Это был настоящий учёный с большим кругозором. Особенно хорошо он умел резюмировать обсуждение тем на научно-технических конференциях: чувствовался широкий охват отдельных звеньев агрономии. Хотя я сам и не слышал его лекций «Введение в агрономию», но мне были известны более чем положительные отзывы о них. «Слышали, – сразу спросил он, – Лысенко получил Сталинскую премию в 100 тясяч! И за что? У него же нет никаких работ, за которые дают Сталинскую премию!» Да, это было общее мнение; перед этим мне сказали, что с таким же успехом можно было дать и нашим – Иванову или Горшенину. «Читали, – продолжал Кулешов, – статью Павлова из Наркомзема? Ну, какой же это метод Лысенко? Какую он даёт новую теорию?! Вот, взгляните: это метод шведского учёного, упомянутый в моей работе». Система остаётся в силе: надо выдвинуть своего учёного коммуниста. Теперь, когда Лысенко развенчан, умер гражданской смертью, можно сделать такие заключения, а тогда? Тогда непризнание Лысенко считалось «контрой», и он сам через шесть лет расправился с инакомыслящими; его приверженцы ставили клеймо «менделист», «вейсманист» на нас, абсолютно далёких от этих понятий.

Кулешов долго не мог успокоиться. «Сначала, – добавил он, – я считал его просто нетерпимым человеком, не допускающим возражений, а сейчас я считаю его недобросовестным и даже нечистоплотным». Вначале я подумал: не честолюбие ли заставляет Николая Николаевича так переживать? Но нет, ему, прежде всего, было  неприятно, что Лысенко не сослался на его книгу. Это считается среди учёных бестактностью. Это было самое настоящее воровство: Лысенко украл метод определения всхожести семян и расславил себя на весь СССР. Все его «шавки» сразу же потребовали, чтобы методом пользовались.

Студенты не ходили на наши конференции, но это нас не обескураживало: мы выполняли свой долг по оказанию помощи производству, мы не могли обойтись без обмена опытом и мыслями. В связи с этим вспоминается конференция 1 марта 1945 года. Стояли страшные морозы. Пока я дошёл до Облзо, откуда нас должна была прихватить грузовая машина, у меня застыли пальцы и рук, и ног. Из-за снежных заносов мы не доехали до главного здания, а лишь до нашей библиотеки на учхозе № 1; дальше надо было идти пешком по глубокому снегу. Когда мы вошли в вестибюль, я шутя сказал дежурной: «Вы бы хоть веник припасли, как в колхозах – стряхивать снег с пимов». Она парировала: «Не беспокойтесь, товарищ профессор, в зале так холодно, что снег на пимах не растает».

Кулешов нередко возвращался к теме плохой учёбы студентов: материальная база на учхозах была слаба, оборудование морально и физически устарело. Конечно, он был лоялен и культурен, но изредка прорывался: «Руководство Сибаки развалило всё дело обучения студенчества, а тем не менее получает награды наравне с высоким начальством (Агроскин и Кафтанов)». Действительно, учащиеся, оправдываясь военным временем, в годы войны совсем не работали; мы, по существу, выпускали полных невежд или, в лучшем случае, полузнаек-«фельдшеров».

Николай Николаевич в 1946 году уехал в Харьков. На кафедре растениеводства остались его последователи – сильный агроном-опытник Алексей Романович Кожевников (будущий профессор) и не менее сильный доцент Галина Ильинична Попова. Тема по улучшению качества семян в Западной Сибири оставалась основной во всей последующей работе кафедры.

Но вернёмся к Алексею Александровичу Стольгане. 14 сентября 1944 года он в качестве декана потребовал от нас приготовиться к занятиям, хоть у нас не было ни планов, ни штатов, ни расписания. «Москва о нас забыла», – говорил Стольгане. Мы пытались возражать, но он только отмахивался: «Да ну уж, как-нибудь!» Он же знал положение, что у нас ничего нет, всё износилось и растерялось. Через год мы составляли план учебной практики с ним же. Опять сомнение. Кизюрин не вытерпел: «Докуда же? Ведь каждый год – и всё по-разному!» Стольгане ответил: «А когда не будет Главвуза!» Он поднял свою крупную голову и посмотрел в глаза собеседнику: это его типичный жест. Каждый понимал, что он ничего не может сделать.

Помню его последний отчёт как заведующего кафедрой земледелия на методическом совещании агрофака (31.12.47). Декан Тихомиров М.И. – человек неглупый, трудоспособный, но сущий формалист – объявил, что «слушаем сообщение профессора А.А. Стольгане о методической работе кафедры общего земледелия». Надо сказать, что Алексей Александрович был известен как хороший методист, и, следовательно, можно было не сомневаться, что работа у него велась; это сразу же подтвердил проф. Ламбин А.З. Но для нового декана Тихомирова в этой работе виделось упущение в том отношении, что на кафедре не практиковались взаимные посещения лекций и практических занятий с последующим обсуждением. Возможно, взаимных посещений и не было, но было более ценное: составлялись частные методики, и сам Стольгане, и все его сотрудники умели привить учащемуся охоту работать.

10 сентября 1948 года на общегородском собрании научных работников директор СибНИИСХоза Дробышев огласил итоги «Лысенковского» совещания  в ВАСХНИЛе. В числе отстранённых от работы оказался и Стольгане. Он уехал один из небольших городов [Житомир. – Прим. ред.], где вскоре скончался.