История Сибаки - Огни Сибаки № 9: Как это было

Огни Сибаки № 9: Как это было

(отрывок из документальной повести В. Кислова "Из далёкого прошлого")

Форма ОССХУ

Весть об исключении Булатова и Бийжанова от доски приказов и объявлений, вызывая бурю восклицаний и негодований, 2 декабря быстро разнеслась по всем классам, спальням, кабинетам и аудиториям ОССХУ. Причём, при «пересечении информационных потоков» между учениками и преподавателями в такое «либеральное время» все знали все подробности разговоров и действий упомянутых нами выше лиц.

… В столовой на утреннем завтраке неожиданно встал И. Мыц и громко попросил тишины. Он был бледен, с синими кругами под глазами и с опухшей левой щекой. За одну ночь, по-видимому, проведённую без сна, в глубоких раздумьях, Мыц понял, почувствовал и пережил всю низость своего поступка. Некоторое время он, закусив нижнюю губу, стоял, устремив взгляд куда-то в верхнюю половину окна, но потом, глубоко вздохнув, хрипло заговорил.

– Ребята! Друзья! – негромким, сдавленным голосом начал Мыц. – В результате произвола и провокации со стороны инспектора Преображенского мои одноклассники Бийжанов и Булатов исключены из училища … гм … гм … Главным виновником, вызвавшим эти события, являюсь я! – Он сделал паузу, раза два глотнул воздуха и продолжал: – Именно я подал повод инспектору Преображенскому производить унизительный ночной обыск в нашей спальне, рыться в карманах наших штанов и пиджаков и без всяких оснований обвинить Бийжанова в воровстве денег… Боров ненавидит Бийжанова, это мы все знаем, и он рад случаю придраться к нему. Отцовские деньги я прогулял со своими дружками в ресторане «Россия» (сегодня это ресторан гостиницы "Октябрь”), а Преображенскому заявил о потере их… За сутки я пережил многое… И здесь вот … перед всеми вами клянусь, что никаких подозрений в отношении своих товарищей или в отношении лично Бийжанова я не имел и не высказывал… Мне нужно было только свидетельство перед отцом и ничего более… Конечно, это всё равно подлость, и я её признаю… И теперь, когда из-за моего отвратительного поступка… – Голос Мыца задрожал, оборвался, лицо передёрнули конвульсии, лоб покрылся испариной, но через минуту он овладел собой и продолжал: – Ребята! Друзья! Я еще могу называть вас так! Прошу верить, что совесть свою я еще не растратил … гм … гм … Это событие будет мне уроком на всю жизнь… Я понимаю, что не имею права дальше оставаться в стенах этого училища …и сегодня же его оставляю… Я прошу Бийжанова и Булатова простить мой гнусный поступок, невольными участниками которого так нелепо они стали … гм …гм … У нас впереди ещё целая жизнь и … может быть … наши пути … ещё … не раз пересекутся ...

Яков Васильевич Шебалин

Последние слова он произнёс почти шёпотом, губы у него сжались в жалкую улыбку, глаза увлажнились, и он, закрыв лицо руками, тяжело опустившись на стул, громко совсем по-детски, зарыдал.

Две-три минуты в столовой была абсолютная тишина, потом как по команде поднялся невообразимый шум. Стучали ложками по тарелкам, кулаками по столу, топали ногами, раздавались крики: «Долой Борова! Мы не желаем быть в подчинении жандарма-инспектора! Не выходить на занятия, пока не уберут Борова из училища!» Последняя фраза пришлась особенно по душе, её исступлённо и долго скандировали. Дежурному воспитателю едва-едва удалось успокоить учащихся и просить их идти в классы. Однако на занятия никто не вышел.

Все преподаватели были как-то особенно взволнованы и торжественны в это утро и с раскрытыми журналами долго ожидали учащихся в пустых классах. Это была уже настоящая забастовка!

– Вы понимаете, господа, что мне выпала нелёгкая обязанность проследить за выполнением постановления педагогического совета. В училище создалась очень нервная обстановка, и я прошу вас сейчас же сдать казённые вещи и не задерживаться в стенах училища. Вы понимаете?

Разгрузка дров студентами ОССХУ на пристани у молочной школы.

Дровами отапливался главный корпус ОССХУ. Репродукция с фото 1918 г.

– Мы не задержимся здесь и подстрекать никого не будем! Так и передайте вашему шефу, заплечных дел мастеру, господину Преображенскому! – громко и чётко произнёс Булатов, и друзья в обнимку медленно поднялись в спальню.

… Через час они уже навсегда покидали это громадное, серое, казённое здание, где прошли их лучшие юношеские годы и где так жестоко обошлись с ними люди, призванные обогащать их знаниями и воспитывать в них добрые начала…».

Для Сергея Булатова ближайшее будущее было ясным – отмена отсрочки от армии и призыв рядовым на фронт. У Александра Бийжанова не было определённых перспектив: в солдаты его не призвали из-за плоскостопия, а ехать к отцу, в родной аул, свалить позор исключения на его плечи и быть нахлебником у него – претило всему существу Бийжанова. Опасался он только возможного полицейского расследования. Далее из разных источников известно стало следующее.

Бийжанов проводил Булатова до канцелярии воинского начальника, здесь они и расстались. «Сашка! Думаю, что сразу меня не забарабают в казарму, а отпустят до утра. Ты погуляй и приходи в училище, вечерком поболтаем с ребятами, мне еще книги надо куда-то определить, а утречком двинем, кто куда!» – стоя на крыльце говорил другу Булатов. Походив некоторое время по заснеженному городу, Бийжанов неожиданно оказался около квартиры своего бывшего одноклассника Николая Дмитриевича Стручкова, который весной 1915 г., отказавшись от отсрочки, добровольно ушёл в армию и был зачислен в школу прапорщиков («В военное время прапорщиков пекли как блины»). Стручков знал своё дело, любил щеголять в офицерской форме и «точно был рожден для армейской элиты царского воинства».

Когда Бийжанов к нему зашёл (свидетелем была хозяйка съёмной квартиры прапорщика), то Стручков спал, вернувшись после трудного ночного дежурства. И Бийжанов не смог его добудиться. Сев и выкурив сигарету из открытого портсигара прапорщика, Александр заметил на спинке стула у кровати Николая револьвер в новой кожаной кобуре. И, возможно, тут у него созрел план рассчитаться за позор с инспектором Преображенским… Как минимум, напугать Борова. Бийжанов переложил револьвер из кобуры во внутренний карман шинели и на обрывке газетного листа написал: «Коля, ты мне очень нужен, но я пожалел тебя будить. Извини, что я без разрешения взял твой наган, он мне нужен для одного циркового номера. К вечеру я верну револьвер в сохранности. С приветом, Александр Бийжанов».

Когда Александр шёл небольшим сквериком, называвшимся в городе «Детский садик», то случилось так, что параллельной аллеей в форменном пальто и фуражке двигался и инспектор Преображенский. Перепрыгнув двумя прыжками через газон, Бийжанов оказался перед инспектором, выхватил револьвер и с визгом закричал: «На колени, подлец толстопузый! Я сейчас рассчитаюсь с тобой за себя, за Булатова и за всех, кому ты, полицейская морда, портишь жизнь!» В следующий момент инспектор, несмотря на свою грузность, прытко оттолкнул плечом Бийжанова и быстро побежал по аллее, крича: «Спасите! Убийца!». Александр, не целясь, дважды выстрелил в убегающего инспектора. Тот запнулся, упал, вскочил, снова упал и снова стал звать на помощь. По аллее, придерживая шашку, торопливо шёл полицейский стражник, а с другой стороны бежал дворник. Справа, бросив извозчика, перепрыгнув через изгородь сада, на выстрелы прибежал молодой офицер. Они с разных сторон подбежали к стоящему с револьвером в руке Бийжанову. А он поворачивался во все стороны и, направляя на надвигавшихся оружие, кричал: «Не подходите, стрелять буду!». Однако вместо этого приставил дуло револьвера к левой половине груди и спустил курок… Пуля попала в сердце.

«Детский садик» наполнился любопытствующими зеваками, обывателями. Полицейский околоточный отогнал их от места преступления и послал дворника известить «их благородие» пристава о происшедшем. По знакам различия на шинели погибшего была определена его принадлежность к ученикам ОССХУ. Преображенский, протиснувшись сквозь толпу к трупу, заявил околоточному: «Я знаю, кто это, и готов дать господину следователю соответствующие показания!». Оказалось, что инспектор даже не был ранен, но от испуга он несколько раз падал и это, быть может, спасло его от выстрелов Бийжанова.

После похорон Александра, на которых присутствовали многие учащиеся «земледелки» и Н.А. Лабунский (которого, к слову, там по доносу Преображенского попытался арестовать пристав, но отбили от полиции и глухими переулками сопроводили в безопасное место ученики), училище гудело как растревоженный улей. Четвёртый день никто из учеников не выходил на занятия. В классах, спальнях и коридорах появились надписи: «Долой душителя и убийцу инспектора Преображенского! Не приступать к занятиям, пока не уберут из училища Борова-инспектора!» Директор училища, по своему характеру противник крайних мер, сам лично уговорил учащихся приступить к занятиям. В большой аудитории на встречу с ним собрались все ученики, преподаватели, воспитатели и обслуживающий персонал. Инспектор Преображенский не присутствовал.

Во время своего выступления П.И. Плодовский выразил свои соболезнования и скорбь, напомнил о своем «отеческом покровительстве» всем ученикам училища и о том, что он, как должностное лицо, обязан был подчиниться уставным правилам, решению педсовета, распоряжениям властей. Он сообщил также присутствующим, что доложил о случившемся генерал-губернатору, полиции и министру, но не может выполнить ультиматум учащихся об отставке инспектора Преображенского. Ибо действия учащихся рассматриваются как забастовка в военное время, и в случае непослушания он вынужден будет сообщить губернатору. После этого прибудет полиция и казаки, и будет произведена массовая порка. Плодовский убедительно прояснил ситуацию и призвал вернуться к обычному распорядку.

«Однако назавтра и в последующие дни на занятия никто не вышел. 10 декабря 1916 года на доске объявлений появился приказ директора, объявляющий о прекращении занятий в училище в связи с рождественскими каникулами, сроком до 9 января 1917 года.

Это был явно дипломатический ход директора училища. Он был рассчитан на то, что, распуская учащихся на рождественские каникулы на 10 дней раньше обычного времени, забастовка сама по себе прекратится. И его расчёты оказались правильными. Большинство учащихся на каникулы разъехались по домам, а за это время у них «перегорела» острота переживаний, вызванная нелепой гибелью товарища. 9 января во всех классах аккуратно начались занятия. Всё пришло в норму. О декабрьских событиях никто не говорил, словно был дан молчаливый зарок.

Инспектор Преображенский появлялся только в официальное время и только в своём служебном кабинете. Он явно избегал встреч, особенно с учащимися старших классов, и они, естественно, тоже не стремились к этому.

В первый же день Февральской революции группа учащихся старших классов направилась на квартиру инспектора Преображенского, и трудно предположить, чем могла бы закончиться эта встреча. Перепуганная супруга сбивчиво лепетала, что «Петя, кажется, в город ушёл, а вот куда – не знаю!» Не появлялся Преображенский и в последующие дни и вообще в городе его больше не видели. Исчез человек, как в воду канул! Что ж, счастлив его бог!».

Автору повести, также бывшему учащемуся агрономического отделения ОССХУ, «всю жизнь бередило сердце воспоминание об этом трагическом событии». И он решился написать. Написать для себя, для своего архива. По нашему же мнению, ночной обыск был устроен не в поисках пропавших у Мыца денег, а запрещённой литературы; поиск денег был прикрытием на тот случай, если бы пришлось как-то объясняться в спальне перед проснувшимися не вовремя учениками. Такое вот рвение инспектора Преображенского перед властями и привело к развязке – роковому выстрелу… (А впрочем, какие подробности вскроются историками в будущем в событиях нынешних дней?!).

Форма входа

Поиск

Календарь

Архив записей

Наш опрос

Друзья сайта

Статистика